Опубликовано с небольшими сокращениями

в сборнике воспоминаний выпускников МГИМО

«Старый дом у Москвы-реки (1948-1953)»

В.Казимиров

Мой МГИМО

Поступление в Институт международных отношений летом 1948г. стало удачей сверх ожиданий. Растила меня мать-одиночка, «накладчица» в московской типографии, подучившаяся затем до корректора. В годы войны безнадзорные подростки лет с тринадцати не реже школы посещали широкий двор между двумя Строченовскими переулками: часами гоняли там вначале тряпичный мяч, а потом немного cхожий c настоящим. Учился вполне сносно, но почему-то слыл несносным по поведению (мать едва уговорила директора школы не отправлять меня в ремесленное; из одной школы за проказы «отфутболивали» в другую). Но аттестат зрелости получился неплохой: всего несколько четвёрок.

О карьере дипломата вряд ли мог даже помышлять. Про МГИМО узнал незадолго до вступительных экзаменов довольно случайно (не я один). Не мода привела туда (понятия о ней ещё не имел), скорее интуитивная тяга к политическому образованию: хотелось ориентироваться в хитросплетениях международных и внутренних событий. О потребностях СССР в кадрах для внешних связей после тяжкой, но победоносной войны вряд ли кто из нас и думал.

Не был уверен, что примут в МГИМО как по отметкам, так и по анкетным данным. Пришлось «каяться» в анкете, что 12 дней был на оккупированной территории - двенадцатилетним школьником из-за начала войны «загостился» с лета на осень у родителей матери в 35 км южнее Каширы, а в конце ноября 1941 г. нагрянули туда немцы (как и многие, потерял из-за этого учебный год).

Оккупанты лишь днем наведывались в наши Новосёлки, окруженные с трех сторон лесами. Загребали провиант, мед с пасеки, валенки и другие теплые вещи. Но не смели оставаться на ночь! Ночами из окрестных лесов группками и в одиночку выходили красноармейцы, догонявшие свои части - плохо одетые, голодные, иногда раненые. Они могли у нас перекусить, отогреться, но ночевать тоже не рисковали - двигались дальше. В нашем доме укрывался в те дни директор школы из села Мокрый Корь известный коммунист Гудков.

В начале декабря конники генерала Белова выбили немцев из этих мест. В январе 1942 г. мой ровесник и я отправились из деревни в Москву к матерям. В Кашире - облава на пацаньё, осаждавшее поезда. После недолгого «ареста» и созерцания побоев в милиции был отпущен, добрался на перекладных до Павелецкого вокзала. А жили мы рядом. Рад был, что снова дома, хотя немцы по ночам ещё бомбили Москву: метрах в 300 от нас разнесло на Серпуховке почти весь квартал.

Был во мне и другой брак для анкет. Отец, в 20-х годах комсомолец-заводила волостного масштаба, на чем-то сломался, стал «зашибать». Родители разошлись, а через 6 лет, в 1938 г. он был осужден по делу, суть которого так и не знаю. В 1942 г. ушел на фронт, а года через полтора был списан после ранения в ногу. Носил солдатскую медаль «За отвагу», привёз вырезку из фронтовой газеты про себя. Пожил немного в Москве у своего отчима – моего любимого деда (где мы и виделись с ним), а затем перебрался в родное село Красное Воронежской области и женился в третий раз.

Отдельные штрихи биографии отца узнавал по кривотолкам родни да слухам. Поступая в институт, мучился - что и как писать о нём в анкетах и автобиографии? Счёл в итоге, что не обязан излагать полудостоверные данные. Указал, что родители разошлись, когда мне было 3 года, и отец жил отдельно.

Экзамены проскочил успешно, набрав нежданно вместе с Эриком Обминским больше всех баллов в своем потоке. На приемной комиссии проблем не возникло. В счастливом списке зачисленных обнаружил себя, а также Сергея Бронникова и Бориса Лихачёва (вместе учились в 9-м классе). И утонул в безбрежной, неведомой дотоле жизни студента!

В 1949 г. директором МГИМО стал И.К.Верещагин. В отличие от Г.П.Францева - «папы Юры», он редко общался со студентами, за что был прозван «подпольщиком». Правда, меня он удостоил внимания, уличив на основе проверок в сокрытии сведений об отце, и предложил перейти на истфак МГУ. (Когда я был уже на третьем курсе, отец удвоил мой «компромат»: больной поисками справедливости, он прилюдно исхлестал председателя колхоза портянкой и получил ещё 5 лет тюрьмы. Не знаю, насколько верна эта версия, поведанная его земляками лет 20 спустя. Правда, претензий мне за отца никогда больше не предъявляли).

Но тогда, удручённый укорами директора МГИМО, я лишь тянул время, соображая, как поступить. Вдруг спасительно вступились за меня спортклуб, кафедра физкультуры, общественники. Дело в том, что как полузащитника молодежной команды «Торпедо» меня взяли в сборную института по футболу, а затем втянули играть в хоккей с шайбой. Поддержали старшекурсники из рукописного тогда «Международника» (меня вовлекли и в работу стенгазет), в частности, Беник Бекназар-Юзбашев, поощрявший меня писать стихи, а позднее передавший роль главного редактора «Литературный альманах ИМО».

Немногочисленный коллектив МГИМО оспаривал первенство Москвы среди вузов по футболу и хоккею с такими гигантами, как МГУ, МАИ, МЭИ, МВТУ. И довольно успешно: не раз мы входили в первую тройку по футболу, а в 1950 г. были первыми чемпионами Москвы среди вузов по шайбе! Эта неравная борьба побуждала спортклуб МГИМО привлекать именитых спортсменов, приоткрывая им доступ в вуз. Как-то сыграл за нас знаменитый Василий Карцев из московского «Динамо», но в МГИМО так и не пошел. Вполне мог бы учиться футболист и хоккеист Борис Соколов из «Спартака» и сборной СССР, но спорт цепко держал его. Попозже пришел из «Локомотива» Анатолий Филатов, став сначала играющим тренером, а по окончании МГИМО - профессионалом дипломатической службы: 8 лет был послом СССР в Перу. Были в составах наших команд и другие имена, звучные тогда в спорте.

Верещагин не вернулся больше к моему переводу в МГУ: то ли учёл ходатайства, то ли признал мои прегрешения не столь тяжкими. Учеба пошла своим чередом: без особых взлётов и крутых падений. Правда, разок схватил двойку по политэкономии. А однажды завкурсом проучил меня на весь семестр («гастроли» футбольной команды затянулись, и я не успел сдать до сессии один зачёт, хотя экзамены прошёл без троек). Зарабатывала мама совсем немного, и мне трудно было сознаться, что лишён за это стипендии. Собранную с трудом шахматную библиотечку пришлось распродать букинистам. Продал велосипед - будто отдал попользоваться другу. Изредка перепадали деньги за футбол. Но раз в месяц исправно приносил матери «стипендию». Сознался лишь по окончании МГИМО.

С множеством сокурсников сложились добрые дружеские отношения (не стану перечислять). Причем, на разной почве: с одними – по делам учёбы, другими – по пристрастию к поэзии или к футболу, третьими – по стенгазете, а с иными вообще без каких-либо формальных привязок, по-человечески. Поклонялись нашим фронтовикам - память войны была так свежа! В нашей группе были Саша Маликов, служивший на флоте, и Дима Кузнецов, заброшенный в тыл немцев в Чехословакию, Юра Козлов. Дружил и со старшекурсниками: Владиком Шумским, Толей Козловым, Станиславом Кондрашовым, Олегом Кожевниковым и другими. На бывалых фронтовиков и старшекурсников мы в чём-то и равнялись.

Поныне общение с товарищами по институту, независимо от прожитых лет и пройденного пути - настоящий праздник души, особая радость с долькой ностальгии по молодости. Это остаётся «роскошью общения», подлинно бескорыстным братством (противоположность постыдному, циничному подбору «нужных людей», который расцвёл спустя десятилетия, в основном при Брежневе). Наши однокурсники довольно регулярно – пожалуй, чаще выпускников МГИМО других лет - проводили дружеские встречи, предпочитая другим местам родные стены бывшего лицея возле Крымского моста.

Не иначе как с теплотой и благодарностью вспоминаем наших преподавателей. Даже с каким-то грузом вины за то, что потеряли потом контакты - ведь мы не имели на это права! Имен не перечесть. О маститых мэтрах, читавших нам лекции, пишет каждый однокашник. Но были «любимцы» и поближе к нам: декан истфака Леонид Алексеевич Никифоров; преподаватель военного перевода Рюрик Константинович Миньяр-Белоручев, который давал примеры самоотдачи в работе и творческого подхода к любому делу; наши преподавательницы французского языка, самая первая - Ирина Николаевна Попова, а затем Жоржетта Александровна Казакова (кстати, обе стали потом соавторами добротного учебника по французскому).

При разделе на историко-международный и международно-правовой факультеты подался в «историки». Преддипломную практику проходил в «Комсомольской правде», где и хотел бы работать. Тягу к перу ощущал, но, увы, вакансий в международном отделе редакции не было.

«Подготовка гитлеровской Германии к нападению на Советский Союз» - такую тему избрал для дипломной работы. Она задела за живое, хотя по затратам труда была страшно «нерентабельной». Тогда были изданы материалы Нюрнбергского процесса (наиболее ценные для этой темы) на английском языке в 42 томах, немецком – томов 10, французском – 6, а на русском всего 2. Английского и немецкого я не знал. Правда, подробный указатель в английском издании позволял находить нужные места. Сколько страниц пришлось переписать в библиотеке «вслепую», прося потом друзей устно перевести эти тексты! КПД был удручающе низок, но труд не был в тягость. Диплом научил меня на всю жизнь тому, что при глубоком интересе, а тем более - внутреннем азарте, даже крутые, страшные на первый взгляд препятствия преодолимы.

Руководителем дипломной работы был Евгений Викторович Тарле, 77-летний корифей исторической науки, один из соавторов довоенной «Истории дипломатии». Его книгами «Наполеон» и «Талейран» зачитывались. Трепетно передал ему свой опус, дважды посетил его на даче под Звенигородом в поселке Академии наук. Блистательный академик был великодушен в отзыве, щедро добавил рекомендацию в аспирантуру. Два листка, исписанных его броским, неровным почерком, храню как реликвию. Не забыть бесед с Е.В.Тарле на актуальные в то время темы, например, о перспективах наших отношений со США при новом президенте Эйзенхауэре.

Формально, по отметкам, немного не дотянул до «красной корочки». Но пора признаться, что взял-то в МГИМО не всё, что должен был взять. Слишком много было увлечений да отвлечений, а главное – со всех сторон друзья. Как ёмко выписал народную мудрость А.С.Пушкин: «Блажен, кто смолоду был молод…»! (Позднее, отработав 6 лет, спохватился, что знаний-то не достает, побежал доучиваться в ВДШ, где «вкалывал» основательнее, «догнав» диплом с отличием).

Мать мечтала видеть меня в науке, побуждала идти в аспирантуру. Даже получил рекомендацию Ученого совета института. Но интуиция подсказывала, что МГИМО примет в аспиранты самых подготовленных, ярких ребят - остальные же лишь составят им конкурентный фон. С чьей-то подсказки удалось тогда выбить иную рекомендацию - «на сторону». Институт истории АН СССР начинал набор аспирантов по Венгрии, Румынии и Албании (по другим «странам народной демократии» кадры готовил Институт славяноведения). Венгрия казалась мне загадочной, немного романтической страной Восточной Европы. Но вскоре и в Институте истории стало ясно, кого из трех претендентов примут на одно место по Венгрии. Сильнейшим по всем статьям был Андрей Пушкаш из Ужгорода (в дальнейшем доктор исторических наук): постарше нас, выпускников ИМО – Вити Малькова и меня, знал венгерский язык именно как родной, состоял в партии, поработал в Закарпатском университете. Экзамены лишь формализовали бы его явные преимущества перед нами, а упражняться в их сдаче заведомо впустую не очень-то и хотелось.

Как раз в это время подвернулся всесоюзный турнир «Буревестника». Накануне студентов чохом «забрили» в это общество, где меня произвели в капитаны московской футбольной команды. И вот, являя родне и друзьям верх легкомыслия, вместо экзаменов в аспирантуру я укатил на юг (мы одолели со счётом 3:2 мастеров кишинёвского «Буревестника» из класса «А» на их же поле, а потом довольно легко выиграли турнир общества в Одессе).

Ещё на 4 курсе женился на Лиде Носовой, с которой знакомы с пятого класса (1942 г.). Жена сообщила мне в Одессу, что приглашают для беседы в МИД СССР. А у меня нелепая ситуация! Загадочно исчез паспорт в игривой потасовке, устроенной нашими футболистами в купе вагона ещё на подъезде к Одессе. В результате, приехав в Москву, долго не мог попасть в МИД, пока милиция выписывала мне новый паспорт.

Кадровик И.Ф.Полянкин, выслушав бормотания насчёт причин моей задержки, изумился: «Молодой человек! В Министерстве бумажку потеряешь - под суд! А Вы умудрились паспорт потерять!». Учинив мне выволочку, он всё же предложил должность секретаря консульства СССР в Дебрецене. Радовало счастливое совпадение, что всё-таки Венгрия: немало почитал о ней и смогу теперь познакомиться воочию! Мой «однокашник» Толя Бучин, принятый в кадры МИД, многозначительно шепнул: «В Будапеште есть, у кого поучиться!» Так я впервые услышал о работавшем там советнике посольства Андропове.

Два месяца стажировки в Консульском управлении, и 23 января 1954 г. мы с женой приехали в Дебрецен. Числился там до конца года, но поработать не успел: буквально через 3 дня был переброшен в Будапешт. Юрий Владимирович Андропов провел с новичком напутственную беседу и прикрепил к консотделу посольства.

Так благодаря МГИМО начались 46 лет непрерывной дипломатической службы. До 2000 г. сменилось 9 министров иностранных дел. Поработал под началом многих старших товарищей, в том числе с 6 послами за рубежом. С 1972 г. и сам 6 раз вручал верительные грамоты главам других государств: четырежды от имени СССР и дважды от России.

Разными были регионы и государства, обстановка в них, характер отношений с нашей страной: Восточная Европа, Латинская Америка, Карибы, Африка, Закавказье. Конкретнее: Венгрия, Бразилия, Коста-Рика, Венесуэла, Тринидад и Тобаго, Ангола, Нагорный Карабах, Гватемала, вторично Коста-Рика. Любопытны географический разброс и две поездки послом в ту же страну, только от разных государств (СССР и РФ). Но в профессиональном плане важнее и интереснее, что подсмотрел немало «проделок» истории. Будапештские события 1956 г. Военный переворот в Бразилии (1964 г.). Прага в марте 1969 г. Десант в «заповедник» США - открытие посольств в Центральной Америке. Подобие прорыва в связях с Венесуэлой. Политическое урегулирование на юго-западе Африки (хотя гражданская война в Анголе бушевала ещё 14 лет). Завершение 36-летней партизанской войны в Гватемале. Довелось быть прямым свидетелем, а иногда и участником неординарных событий. А тектонические потрясения в 90-е годы в собственном доме! Из высотки на Смоленской было видно не всё, но многое…

Руководство МИД не раз приобщало к интересным делам и в Москве: к сравнительному анализу венгерских и чехословацких событий, планированию внешнеполитических мероприятий, продвижению наших интересов в Латинскую Америку и в Африку, посредничеству в урегулировании военных конфликтов. При «перестройке» немало повидал в парткоме МИД СССР, был делегатом последнего съезда КПСС. Чуть было не угодил в руководители кадровой службы МИД. «Выручил» август 1991 г.: внезапная смена министра А.А.Бессмертных на Панкина да буйство нашей прессы, уподобившейся американской в зачислении меня в КГБ на том лишь основании, что работал в Венгрии под руководством Ю.В.Андропова и дружил там с В.А.Крючковым.

Наконец, был Карабах, первый, наиболее масштабный и ожесточенный конфликт, ставший нарицательным словом для силовых противоборств на территории СССР. При посредничестве Москвы удалось там остановить кровопролитие, несмотря на помехи, чинимые западными державами: для них выдавливание России из Закавказья было важнее урегулирования самого конфликта. Кстати, западники впервые прибегли к использованию ОБСЕ против нас как раз по Карабаху (видел всё воочию, ибо в 1992-96 гг. был в двух ипостасях: главой российской посреднической миссии, полномочным представителем президента РФ по Нагорному Карабаху, а также участником минской группы ОБСЕ и её сопредседателем от России).

В разные годы – опять же благодаря МГИМО - довелось немного понаблюдать известных политических деятелей: Хрущева, Молотова, Булганина, Микояна, Суслова, Кадара, Брежнева, Кастро, Картера, Громыко, Андропова, Ельцина, Примакова, Шеварднадзе, Алиева, Тер-Петросяна, Кочаряна, сандинистских лидеров… Стоило бы рассказать об этих событиях и встречах – место не позволяет. Вот ряд эпизодов, чем-то характерных или курьёзных.

Будапешт, 1956. Не в укор другим начальникам, под которыми пришлось работать, особенно запомнился «самоучка» Ю.В.Андропов. В 1953 г. его направили в Венгрию советником (советников-посланников тогда не было) c прицелом на назначение послом СССР. Он отличался масштабом мышления, организаторской хваткой, самоотдачей в работе, умением увлечь коллектив, пробудить инициативу. Под его началом наше посольство достойно выстояло в бурных будапештских событиях. Он проявил и хладнокровие руководителя крупного коллектива (находил выходы из труднейших положений), и личное мужество (прошел, например, сквозь разъяренную, агрессивную толпу венгров, преградивших путь его автомобилю), и политическую стойкость (не спасовал, разойдясь в оценках с «самим» А.Микояном, срочно прибывшим в Будапешт).

О тех днях нашего посольства плетут небылицы. То будто бы в нём скрывались руководители ВНР, то в подвалах посольства казнили, мол, советских солдат, перешедших на сторону повстанцев. И то, и другое - чистейший вымысел. Да, в дни разгула террора к сотрудникам посольства не раз обращались в поисках безопасного пристанища, в том числе лица из руководящего звена. Но никто из них не был в посольстве. Чтобы не оставлять друзей в беде, их лишь ориентировали, как добраться до безопасных мест. Так зав. международным отделом ЦК ВПТ ветеран Шандор Ногради вечером 2 ноября возле Оперного театра рассказал мне, что ряд руководящих деятелей ВНР (Иштван Доби, Шандор Ронаи, Дьёрдь Марошан, Антал Апро, Карой Кишш и другие) порывают с правительством Имре Надя. 3 ноября все они были уже вне Будапешта и вне опасности.

Как-то в кабинет Андропова влетела пуля, чудом не задев семерых участников летучки. Срикошетив, оказалась возле меня. Прижав её углом ковра, забрал «сувенир» себе (спустя лет 20 вернули «сувенир» хозяину того кабинета, но уже совсем в другом - в центре Москвы).

Бешеные перегрузки срезали высокорослого, атлетически крепкого тогда Юрия Владимировича в 42 года. Как бывает порой - задним числом: инфаркт настиг его уже после событий. Отправили поездом в Москву, долго был на излечении. В Будапешт прибыл новый посол.

Высоко ценя Ю.В. (так звали его и в Москве), иногда подмечали мы, что и он имеет свои слабости, излишне доверчив и т.п. На одном совещании дипсостава «атташёнок» позволил себе прямую критику в адрес посла, причем, как мне тогда казалось, по делу. Через день тот вызвал несмышлёныша и, упрекнув в желании привлечь к себе внимание, вчинил «взбучку», но вполне благожелательно, не держал зла, шутливо окрестил «правдоискателем». Не описать того, как муторно было на душе! То выступление так и числю самой неловкой промашкой в жизни.

И что бы ни говорили о «позднем» Андропове, не было у нас во второй половине ХХ века более грамотного, подготовленного, аскетически честного руководителя, не озабоченного своей персоной. Прийти бы ему на высшие посты пораньше, но это было невозможно…

Первый визит новых руководителей Венгрии в СССР (март 1957). После переговоров, видимо, успокаивая Яноша Кадара, что переехавший в СССР Матиас Ракоши лишён доверия Москвы, Н.С.Хрущёв укоряет того за чрезмерное усердие в выполнении указаний Сталина. Переводчики (я впервые попал в этот круг и в Кремлёвский дворец) окружили Хрущёва, Кадара, Булганина, Молотова, Кагановича, жадно ловя каждое слово. «Ты помнишь, Вячеслав, - повернулся Хрущёв к Молотову, - во время «дела врачей» Сталин намекал мне как первому секретарю горкома Москвы насчёт создания рабочих дружин для расправ с евреями. Мой отец, неграмотный мужик, осуждал черносотенные погромы! Как же я, коммунист, мог пойти на это?! Я не стал делать этого, а Ракоши наверняка бы выполнил!». Молотов кивал головой, Кадар внимал, а мы были потрясены «исповедью» Никиты Сергеевича. Было ли это правдой или его фантазией – не разберёшь…

На переговорах в отличие от других членов Политбюро, гладко бубнивших общие фразы о важности руководящей роли партии, Хрущёв мучительно, коряво, нескладно выдавливал из себя слова, под которыми билась живая мысль, более свежая идея. А за обедом, предложив тост за венгерскую армию, он не раз отчаянно пытался выговорить несложную, казалось бы, фамилию сидевшего почти напротив него министра обороны ВНР Ревеса, но тщетно. Так и кончил невпопад! Благо неловкость заглушили: кто стопкой водки, кто бокалом вина.

Первый визит президента Венесуэлы в Москву (ноябрь 1976). Непросто складывалась подготовка к визиту Карлоса Андреса Переса, одного из первых латиноамериканских лидеров, отважившихся посетить СССР официально. Главой советской делегации был назначен Н.В.Подгорный, но венесуэльцы добивались также встреч с Л.И.Брежневым и А.Н.Косыгиным, вылетевших в Бухарест на заседание ППК Варшавского договора. Даже отказались продолжать согласование совместного коммюнике, пока мы не гарантируем эти встречи. А всё зависело от ноябрьской погоды. Окажись она нелетной, советские лидеры не успели бы вернуться до отлёта Переса из Москвы. Как дать гарантии за погоду? Обидело венесуэльцев и то, что Пересу полчаса не давали посадки во Внуково-2, поскольку как раз в это время Брежнев и Косыгин вылетали оттуда в Бухарест!

В итоге всё обошлось: вернулись вовремя и в субботу приняли гостя в Кремле: в 10.00 Косыгин, в 12.00 Брежнев. Заммининдел А.Г.Ковалев и я как посол СССР в Венесуэле были на встрече с Косыгиным (суховато-рациональная, но убедительная манера Алексея Николаевича вести беседы помнилась мне по его непростой встрече с Ф.Кастро в Гаване в июле 1967 г.).

У Брежнева на таких беседах присутствовал А.А.Громыко. Послов не приглашали. Мы с Ковалевым вернулись в МИД. Вдруг мне командуют - немедленно в Кремль. До 12 часов всего 10 минут! Выручили шофер, фантастически ведший «Волгу», и ГАИ, перекрывшая проспект Калинина: за 3 минуты до встречи попал в приемную Брежнева. Как выяснилось, меня вызвали «для баланса», так как по просьбе Переса допустили на беседу посла Венесуэлы Р.Бурелли.

Встреча запомнилась и некоторыми курьезами. Все знают, что Леонид Ильич придерживался подготовленных текстов. Чтобы ему удобнее было читать, печатали их очень крупными буквами - «дровами». Можно было без труда оправдать чтение материала (например, сказать, что в Москве тщательно готовились к приезду гостя; мне поручено заявить следующее…). Но вместо этого Леонид Ильич оградил текст обоими рукавами, а посредине вертел в пальцах толстый цветной карандаш, по-школярски прикрывая «шпаргалку». Узрев уловку, что оставалось гостям? Лишь недоумевать…

После беседы немного задержались с Брежневым Громыко, помощник Брежнева А.М.Александров-Агентов и я. Помощник побуждал меня рассказать о Венесуле, но это было бы понятно до беседы с гостем, а не после неё. В ходе разговора Громыко хорошо отозвался о венесуэльском после в Москве и, повернувшись ко мне, как бы предложил поддержать. Мобилизую весь позитив о нём, отмечаю, в частности, что он переводил на испанский Пушкина, Блока, других наших авторов. Но посол уже прослыл скупкой и негласным вывозом из СССР антиквариата и художественных ценностей. Перечить министру негоже, тем более при Брежневе, но не счёл нужным умолчать и об этом. «Что-то мне не докладывали об этом», хмуро заметил Громыко. Брежнев стоял рядом, но похоже, не вслушивался в разговор, который и вёлся вроде бы для него.

Друзья, узнав об этом эпизоде, осудили меня: подвел ты министра и почувствуешь это. Через два дня был у Громыко перед отъездом в Каракас. На вопрос о возможных указаниях он пошутил: «Какие Вам указания? Вы теперь сами – указание! Были на всех беседах, все видели и слышали». Андрей Андреевич и не коснулся той «размолвки», будто её и не было.

Полтора года спустя тот разговор аукнулся шумным «делом Бурелли». К.А.Перес вспоминал потом, что в дни того визита в Москву согласился захватить своим самолетом в Каракас приемного сына посла, не придав значения докладу охраны, что тот везет немало багажа, и, конечно, не ведал, что это делается, чтобы обойти московскую таможню.

В 1978 г. вдруг получаю в Каракасе необычное и малоприятное указание доверительно сообщить мининделу Венесуэлы Консалви, что в Москве озабочены поведением посла Р.Бурелли (причём телеграмма подписана не мидовским начальством, а одним из членов Политбюро). Перезапрашивать МИД не совсем корректно, но как быть? Предложил изложить всё не министру, а президенту Пересу: ведь Консалви всё равно будет информировать президента о нашей беседе, и весь вопрос – в каком ключе он это сделает? Говорили, что в Москве это предложение вызвало раздражение, но через неделю пришло согласие руководства МИД СССР.

О встрече с президентом с глазу на глаз пришлось договариваться в обход МИД Венесуэлы. Выслушав информацию, состоявшую из четырех пунктов, Перес заявил, что любого из них ему достаточно для принятия решения (вопреки всем спекуляциям - никакой просьбы Москвы отозвать Бурелли там не было). Условились никого не посвящать в этот разговор. Но спустя неделю по телефонному разговору с председателем палаты депутатов чувствую, что тот уже что-то знает. А недели через две местный журнал «Резумен» публикует сенсационную статью об аудиенции посла СССР у президента Переса и отзыве Бурелли из Москвы

В предвыборной кампании 1978 г. венесуэльская оппозиция жёстко критикует Переса, в том числе за отзыв Бурелли, и приходит к власти. В пику Москве новое правительство назначает его послом в Пекин. Множатся выпады против посла СССР. Бывший мининдел Кальвани публично требует его высылки. Новый министр Веласко Самбрано ведёт дело к выдавливанию советского посла. На вопрос репортёра, не рассматривается ли возможность его объявления «персоной нон-грата», он отвечает перед телекамерой: да, рассматривается. Ровно 6 месяцев новый президент Луис Эррера, с которым до того были неплохие личные контакты, не принимает меня, несмотря на давнюю договоренность. Ситуация получает иногда и полукомический оборот. Вызывают в протокольный отдел МИД нашего советника, чтобы передать замечание министра послу: на светских мероприятиях здесь не принято, мол, затрагивать служебные вопросы! Это укол за то, что накануне на одной свадьбе я посмел напомнить ему насчёт своей просьбы о приеме у президента. О прессе и говорить нечего…Политика превращается в спорт: чьи нервы крепче?

Когда, в конце концов, кампания выдохлась, прошла встреча с новым президентом, даю сигнал в Москву, что могу теперь, после пяти с лишним лет в Каракасе, вернуться домой без риска, что сумеют приписать это многомесячной шумихе в прессе. По возвращении в Москву более 7 лет с интересом, даже увлечением возглавлял 1-й Латиноамериканский отдел МИД, который занимался политически бурным регионом от Мексики до Панамы и множества карибских стран (включая Кубу, Никарагуа, Сальвадор, Гренаду). Тогда в МИД СССР Латинская Америка делилась на два отдела. В шутку мы величали себя «Клубом весёлых и находчивых»: роль «весёлых» отводилась 1-ому ЛАО из-за революционных событий в этом районе, а более стабильной в то время Южной Америкой занимались «находчивые» из 2-ого ЛАО.

Официальный визит президента США в Венесуэлу (1978). Перед главами обоих государств шеф протокола по старшинству представляет гостю тянущихся к нему гуськом послов и их жён. Церемониал банальный: обмен рукопожатиями, приветствиями и – следующий… Пресный диалог Картера с каждым занимает по 5-7 секунд. Проснулось подобие озорства - а если приперчить экспромтом? «Позвольте приветствовать Вас, господин президент, словами «разрядка и разоружение»! (разрядка к тому времени шла на убыль, но не совсем была похоронена, а разоружение еще витало в мечтах политиков). Картер вряд ли ждал такого «подвоха» вне протокола. Дальше говорил только он, причём по-испански. Он принялся доказывать, что США тоже искренне стремятся к этим целям. Причём чуть ли не в тоне оправдания. Брал в свидетели стоявшую рядом жену Розалин, а та привлекла даже дочку Энн. Внезапным разговором гости застопорили всю церемонию. Занервничал шеф протокола. Напряглись другие послы в позах ожидания. Швед, заждавшийся за моей спиной, язвительно вопрошал потом, удалось ли обсудить проблемы разоружения? На утро пресса сочла нужным отметить, что Картер подробно переговорил с послом СССР. Так возник небольшой протокольный курьёз! Со всеми смешными плюсами и минусами. А можно было просто пожать ручку…

Поездка в Никарагуа делегации Верховного Совета СССР (февраль 1987). Возглавил делегацию Б.Н.Ельцин, первый секретарь горкома Москвы, кандидат в члены Политбюро. Мне поручено сопровождать её от МИДа. Обычного межведомственного совещания перед поездкой не получается, а настораживает правка Ельциным наших материалов. Звоню его помощнику В.В.Илюшину и еду в горком для разговора.

Вдруг минут через 20 приглашает сам. Беседа наедине затянулась на час с четвертью. Радовало, что Ельцин прочитал материалы. Но в МИД СССР делали упор на суверенитет Никарагуа, неприемлемость давления северного колосса на небольшое государство. А Борис Ельцин правил «оппортунистические» тексты в сторону «р-р-революционности», возносил сандинистское движение. Со снисходительной улыбкой, но терпеливо он выслушал доводы мидовского «перестраховщика», возражать не стал. Зато подарил ёмкое представление о самом себе - «гаранте» следующего десятилетия: «Понимаю, понимаю, куда Вы гнёте. Но и эту линию проводить надо активно, наступательно! Даром ли еду я за океан?»

Это поразило: я-то полагал, что политическому деятелю нет ничего важнее выбора правильной линии! Для Ельцина же первичный вопрос «что?» не был важнее вопроса «как?» (по логике не вторичного, но всё-таки второго). В публичных речах в Никарагуа он вновь впадал в «революционность». Несколько расширяя ракурс того разговора, думаю: открой ему социализм дорогу к высшей власти, можно было получить в нём ещё одного ортодокса. Ну, а если путь к власти лежал через разрушение социализма и государства, годилось и это. Лишь бы «активно, наступательно!»

Запомнился и другой разговор с Б.Н., на обратном пути в Шеноне, пока бродили по аэровокзалу. Он резко обрушился на МГИМО как рассадник разложения и блата, грозился закрыть его, вызвать ректора «на ковёр». Признавая, что пороки не обошли институт, пытался показать ему, что благодаря МГИМО страна получила подготовленные внешнеполитические кадры для многих ведомств, ярких журналистов-международников и т.п., что надо не закрывать вуз, а наводить там порядок. Но он был непреклонен, хотя вряд ли мог бы сам закрыть институт, принадлежавший МИД СССР.

В Москве сразу звоню ректору МГИМО – своему «однокашнику» Ричарду Овинникову, чтобы тот знал намерения и настрой первого секретаря горкома. Через месяц Ельцин пригласил Ричарда, но, правда, о закрытии МГИМО не говорил - лишь о делах института. Видно, кто-то сумел вразумить его, любившего без разбора размахивать вокруг шашкой. (Зато, как рассказали мне, рассуждал, не закрыть ли школы с преподаванием на иностранных языках, чтобы уравнять шансы всех поступающих в вузы).

Один из сотрудников ЦК партии, намекнув на снятие Ельциным секретарей райкомов, пожелал мне перед поездкой вернуться из Никарагуа в той же должности. Это удалось, но не мог же Б.Н. остаться без жертв. Предложений в подготовленном ему отчете о поездке было немало, но ничего похожего на то, что он выдвинул на заседании Политбюро: снять посла в Никарагуа эстонца Вайно Вяляса. Замечания Ельцина в его адрес (он упоминал о них в Шеноне, да и сам я видел происходившее в Манагуа) никак не тянули на столь жесткую постановку вопроса на высшем в стране форуме.

В отсутствие Горбачёва и Шеварднадзе Политбюро не стало решать вопрос о Вялясе. Присутствовавший там первый заммининдел Анатолий Ковалёв захотел срочно разобраться, и был удивлён моим рассказом, не содержавшим ничего предосудительного для посла. Он велел мне доложить всё Шеварднадзе, как только тот вернётся в Москву из поездки по Юго-Восточной Азии. Министр внимательно выслушал меня, но был непроницаем (видимо, его партнер по Политбюро выглядел в моих словах вздорным придирой, а это совпадало с тем, что он уже вытворял в Москве). Так Ельцин строил себе репутацию сильного, взыскательного, требовательного руководителя, беспощадного к недостаткам.

«Дело Вяляса» удалось спустить на тормозах. А в 1989 г. на XIX партконференции секретарь Компартии Эстонии В.Вяляс жёстко критиковал пребывавшего в опале Ельцина за поведение в Никарагуа. И в чём-то был прав. Явление Ельцина в Манагуа довольно язвительно, но метко описал известный писатель Серхио Рамирес (как вице-президент Никарагуа в 1987 г. он внимал самому высокому на то время гостю из Москвы, чуть было не поверил его щедрым посулам поддержки сандинистов).

Когда Ельцин, подбирая министра иностранных дел РСФСР, пригласил для беседы А.В.Козырева, пришлось поделиться с ним впечатлениями о Б.Н., особенно о его подходе к людям. Тот поблагодарил, но не сумел избежать соблазна стать министром. Удивительно, что он смог продержаться при нём целых 5 лет, но концовка всё-таки была типично ельцинской!

Поворот воюющей Анголы к миру. Большой школой стала работа послом в Луанде. Само по себе лестное и ответственное назначение в Анголу было одновременно наказанием за отказ стать начальником Консульского управления (даже с «пряником» члена Коллегии МИД СССР), а также за излишние споры с заместителем министра по кадрам В.М.Никифоровым (например, в парткоме МИД вокруг проблем семейственности).

В первых числах октября 1987 г. - через неделю после приезда нового посла в Анголу - войска правительства потерпели поражение на реке Ломба от повстанцев УНИТА, активно поддержанных силами ЮАР. Президент Рейган превозносил «героев Ломбы». Знакомство с истерзанной войной Анголой и ее президентом Жозе Эдуарду душ Сантушем проходило на фоне этой военной неудачи. Постепенно встречи с ним стали регулярными (чуть ли не дважды в месяц), обстоятельными, обрели доверительность. В одной из них возникла возможность прозондировать отношение президента к мирному решению многолетнего вооруженного конфликта с унитовцами. Размах и ожесточенность военных действий подпитывали в руководстве Анголы непримиримость к УНИТА. Складывалось впечатление, что даже внутри Политбюро Душ Сантуш не мог тогда обсуждать идею переговоров с унитовцами. Написал в Москву, что президент готов рассмотреть и мирный путь урегулирования конфликта, но указаний продолжать беседы с душ Сантушем в этом ключе так и не пришло.

Шеварднадзе встретил меня потом двойственно: поддерживая общее направление этих бесед, критиковал за действия без санкции Центра. Министр лукаво поручил подготовить проект его записки М.С.Горбачеву, в которой тематика мирных переговоров в беседах с президентом Анголы была целиком вложена в уста душ Сантуша. Так была «легализована» наша работа в пользу мирного урегулирования конфликта в Анголе. Она содействовала сначала Нью-йоркским соглашениям между Анголой, ЮАР и Кубой (декабрь 1988 г.), а затем заключению мирного соглашения под Лиссабоном в июне 1991 г.), где душ Сантуш и Савимби в первый раз пожали друг другу руки.

В Москве после нью-йоркской встречи Шеварднадзе с Савимби чуть было не появились колебания - на кого ориентироваться в Анголе? Наше посольство отстаивало ориентацию на душ Сантуша наперекор тогдашней моде и в пику разнопёрым «демократам». Помощники Шеварднадзе и даже наша пресса стали расписывать Савимби, отмечать его ум, чувство юмора и т.п. Это напомнило, как нахваливали мне его американцы, подчёркивая в беседах, что тот цитирует Руссо по-французски, Мао Дзе Дуна по-китайски и т.д. Но ведь поборники демократии не могли не ведать того, что в УНИТА процветает не только культ Савимби, но и колдовство, и телесные наказания, и прочие «демократические» перлы средневековья.

Конец Жонаса Савимби теперь общеизвестен, но что-то не слышно заокеанских покаяний перед народом Анголы, вынесшим четверть века разрушительной войны благодаря фанатизму лидера УНИТА, за которого так долго радели США и с их подачи некоторые другие правительства.

Война и другие ангольские дела требовали встреч с посещавшими Луанду членами руководства Кубы - Хорхе Рискетом и Карлосом Альданой, с командующим кубинскими войсками в Анголе генералом Очоа, которого затем осудили в Гаване и расстреляли. Кубинцы иногда сетовали на душ Сантуша, считали его нерешительным. Отвечал им, что для разорённой Анголы лучше лидер, который семь раз отмерит прежде, чем отрезать. Как и в годы затяжной войны, неброско, почти незаметно для внешнего мира у руководства этой страной остаётся редкий политический долгожитель, некогда бакинский студент Жозе Эдуарду душ Сантуш.

Работая в Анголе и затем во главе Управления стран Африки МИД СССР, участвовал в установлении контактов, а потом и дипломатических отношений с тогда ещё расистской ЮАР. Первый юаровец Нейл Барнард, с которым познакомились на переговорах в Луанде - руководитель разведки. Летом 1991 г. он негласно был в Москве гостем КГБ и попросил пригласить своего первого советского собеседника на ланч (как раз в том особняке, где через несколько недель заседал ГКЧП).

Колоритной фигурой был тогдашний мининдел ЮАР Рулоф (Пик) Бота. Встречи с ним проходили иногда довольно остро. Сначала на переговорах в Иоганнесбурге и Вене договорились об обмене миссиями интересов при посольствах Австрии в Претории и Москве. Устроив нам ужин в Претории, Бота прибег к шантажу: обвинил нас в «трусости» и заявил, что не пойдёт на половинчатые решения - лишь на установление полных дипотношений. К концу этого ужина я сделал вид, что уже проинформировал Москву о его позиции (правда, мобильных телефонов тогда у нас не было). Роли поменялись, и Боте пришлось самому уже не соглашаться, а добиваться обмена миссиями интересов. Всё это было оформлено в Вене с участием тогдашнего генсекретаря МИД, будущего президента Австрии Клейстеля.

Бота был довольно экстравагантен и дальше. Ему удалось навязать свой личный визит в Москву ещё до установления дипотношений, причём именно 7 ноября 1991 г. (пришлось пойти на это, поскольку градоначальники Питера и Москвы Собчак и Попов в пику Центру согласились принять его на эти дни. Переговоры с ним вел недолговечный мининдел СССР Панкин).

В феврале 1992 г. присутствовал в Претории на оформлении А.В.Козыревым и Р.Ботой дипломатических отношений между Россией и ЮАР. Пик Бота в переходный период был министром горнорудной промышленности ЮАР, а несколько лет назад даже вступил в АНК.

Кстати, о Б.Д.Панкине. Мало кто знает предисторию его назначения на пост министра, где он пробыл 3 месяца. Мне довелось узнать её в канун августовского путча. Проработав 8 лет послом в Стокгольме, он был переведен в Прагу и пробыл там более года. В июле 1991 г. в Праге был мининдел А.А.Бессмертных, которому тот сообщил о желании провести отпуск в Швеции. Поскольку шведские связи Панкина уже вызывали определенные вопросы, министр дал ему уклончивый ответ. Каково же было изумление, когда Панкин сообщил в Москву, что будто бы по согласованию с министром выезжает в отпуск в Швецию! Решили отозвать его из Праги - ведь он был за рубежом уже десятый год. На замену ему был подобран О.Пересыпкин. Панкин узнал об этом из разговоров с Москвой (предположительно от А.Н.Яковлева). На этой основе и возникло его заявление в дни провала ГКЧП, хотя, подобно многим другим послам, он исполнил в Праге все полученные от ГКЧП поручения. За этот «подвиг» Ельцин и продвинул его на пост министра. О случайности выбора этой фигуры лучше всего говорят его собственные мемуары, напыщенно названные «Сто оборванных дней». А разве не высвечивает сущности Панкина столь унизительное - с потерей достоинства бывшего министра иностранных дел великой державы - поселение в Швеции на иждивении упаковочной компании «Тетрапак»?!

Прекращение огня в Карабахе. Оно держится с 12 мая 1994 г., а вот оформлено было весьма необычно, даже курьёзно. Азербайджан долго упорствовал в боях, добиваясь перелома на фронте, не раз срывались перемирия, достигнутые при посредничестве России. Но после потери нескольких районов за пределами Нагорного Карабаха и провала зимнего контрнаступления 1993-94 годов. руководство Азербайджана оказалось под угрозой прорыва фронта армянами на северо-западе и теперь само настаивало на прекращении огня. Терять времени было нельзя, поскольку успех любой стороны на фронте вновь сделал бы её несговорчивой. Но для подписания долгожданного соглашения требовалось участие всех трех сторон конфликта, а это шло вразрез с пропагандистскими догмами Баку: руководители Азербайджана (в отличие от 1993 г.) не хотели больше иметь дел со Степанакертом, а Ереван не допускал перемирия без участия Нагорного Карабаха. Предложение подписать документ без личных встреч антагонистов за одним столом не прошло. На одной чаше весов были правовые тонкости, на другой – судьбы тысяч людей.

Не от хорошей жизни надо было срочно изобретать новшества. Под текстом соглашения, подготовленным в Баку посредником в Баку, чётко были обозначены места для трех подписей: министров обороны Азербайджана и Армении и командующего армией Нагорного Карабаха. Но подписывать его пришлось порознь. 9 мая в Баку этот документ с одобрения Г.Алиева был подписан министром М.Мамедовым и отправлен посредником в Ереван и Степанакерт по факсу для подписания. 10 мая минобороны Армении С.Саркисян внёс две поправки и, подписав текст, вернул его посреднику в Москву. После согласования им поправок с Баку, 11 мая документ был подписан в Степанакерте командующим армией С.Бабаяном и выслан в Москву. Эти три листка с идентичным текстом, раздельно подписанным каждой стороной, сведённые в Москве воедино в руках российского посредника, и стали тем соглашением, которое уже столько лет избавляет азербайджанцев и армян от новых жертв, скитаний, разрушений и тягот продолжения безумной войны. Копии каждого листа посредник тотчас перекрёстно разослал всем сторонам.

Прекращение кровопролития не столько порадовало, сколько озаботило наших западных партнеров тем, что достигнуто при содействии России. Они предприняли попытки умалить его значение. И много лет спустя справочник ОБСЕ называет это соглашение неофициальным.

Конечно, в нём нет обычной юридической чистоты. Нет единой даты и места подписания документа, единого оригинала, подписанного всеми сторонами, формального депозитария и других тонкостей. Но оно подписано высшими военачальниками всех трех сторон в конфликте, много раз подтверждалось публично высшими руководителями Азербайджана, Армении и Нагорного Карабаха. Оно не требовало одобрения парламентами, но однозначно одобрено народами. И нет никаких оснований считать его неофициальным, фактически потакая тем, кто вновь ратует за решение этого застарелого конфликта силой.

* * *

Перебирая эпизоды дипломатической службы, прекрасно понимаю, что ничего этого не было бы, если бы МГИМО не взял меня под свою сень и покровительство. А какую неподдельную радость доставляли совместная работа в стенах МИД или за рубежом либо даже недолгое общение с однокашниками – Арсеном Орловым, Володей Чернышёвым, Юрой Викторовым, Сашей Маликовым, Всеволодом Олеандровым, Володей Шустовым, Лёвой Пирвердиевым и многими другими! Именно в Институте помимо учебных программ, мы постигали законы долга и товарищества – жёсткие предметы, по которым нас круто гонял потом самый строгий наставник и экзаменатор, сама жизнь. Может быть, поэтому из должностей и отличий мне дороже всего невзрачная (из клочка марли) нарукавная повязка капитана футбольной команды Института и больнее всего, если в чем-то подводил своих товарищей на поле или далеко за его пределами.

Не будем обольщаться, вряд ли кто из нас узнает свои конечные, итоговые оценки. Но зато есть уверенность, что выпускники МГИМО 1953 года, не знавшие репетиторства и «волосатых рук», довольно успешно прошли нелёгкие экзамены пяти минувших десятилетий, особенно последнего.